* Я люблю другую прости. — Хорошо, раз любишь — уходи. Только сделай мне один подарок… на следующее утро он проснулся один. На столе — записка… От прочинанного волосы дыбом стали!

Виктор кивнул, он не ожидал такой реакции, он шел на этот разговор как на расстрел, готовился к слезам, крику, швырянию чашек, а получил тишину, покой и просьбу, последнюю, но такую человечную, что стало невыносимо тяжело. — Ты все уже решил, да? — тихо спросила она. — Не сегодня, — ответил он, — но внутри, наверное, давно.

Она снова взяла кружку, согрела пальцы о керамику. За окном падал редкий майский дождь, капли стучали по подоконнику, как метроном чьей-то исчерпанной любви. Следующий месяц прошел в странном, почти осязаемом состоянии, будто время застыло в нерешительности.

Лариса оставалась такой же внимательной и приветливой, как всегда. Когда к ним приезжали друзья, она шутила, смеялась, поддерживала разговоры, наполняя дом теплом и легкостью, но стоило гостям уйти, как она погружалась в свои мысли. Вечерами она сидела у окна, глядя на темные чертания деревьев за стеклом.

Тишина окутывала ее, словно плащ. Она не плакала, не жаловалась, просто молчала, и в этом молчании было что-то глубокое, почти торжественное, как будто она разговаривала с кем-то невидимым. Виктор же все чаще вовел себя на мысли, что ему не хочется брать телефон и звонить, то и другое, ее голос, ее бесконечные жалобы и капризы, которые раньше казались милыми, теперь раздражали, как назойливый шум.

Он не мог понять, когда это началось, может, когда она в очередной раз потребовала внимания, которого он уже не хотел давать, или когда ее звонки стали казаться лишними, как помехи в радиоприемнике. А дома? Дома было иначе. Спокойно, привычно, надежно, словно он вернулся в место, где все на своих местах, где не нужно притворяться или доказывать что-то.

Он начал приносить домой цветы. Не по привычке, а по какому-то внутреннему порыву. Сначала это были скромные букеты ромашек, потом пышные розы, которые Лариса любила в юности…