* Собирая грибы, чтобы выжить на маленькую пенсию, я провалилась в тайник под землёй… От увиденного внутри, волосы дыбом стали…

«Мама, мы поговорить», – без предисловий заявила Полина, проходя в квартиру. Глеб, как всегда, плёлся сзади, виновата, глядя в пол. Они снова завели старую песню о продаже квартиры.

Полина рисовала радужные картины. Как они закроют ипотеку, как купят новую машину, как смогут ездить в отпуск. «А ты, мама, будешь жить рядом с нами, в уютной однушке.

Мы будем о тебе заботиться», – щебетала она. Но сегодня её слова вызывали у меня не досаду, а глухое раздражение, переходящее в гнев. «Нет», – сказала я твёрдо, глядя ей прямо в глаза.

Полина на мгновение опешила. Обычно я начинала уговаривать, объяснять, а тут «короткое и жёсткое нет». «Но почему», – взвилась она, – «ты же сама не справляешься.

Мы же помочь хотим». «Эта квартира не продаётся», – отрезала я, – «никогда». В моих словах прозвучал такой металл, что даже Полина стушевалась.

Глеб поднял на меня удивлённый взгляд. «Мам, ты чего? Что-то случилось?» – спросил он. «Ничего не случилось, сын.

Просто я так решила. И это моё окончательное решение. Этот дом – это не просто стены, Полина.

Это память. И справедливость. Вам этого не понять».

Они ушли обескураженные, а я вернулась к столу. Руки снова дрожали, но уже от ярости. Я достала дневник.

Теперь я должна была узнать всё до конца. Я перелистнула несколько страниц и нашла то, что искала. Дата была обведена в траурную рамку.

«Он предал меня», – писал Степан. «Аркадий – мой друг, мой брат. Он всё оформил на себя.

Вся квартира теперь его. Он показал мне документы, где стояла только его фамилия. Сказал, что я ему ничего не докажу, что все деньги я отдавал ему наличными, без расписок.

Он смеялся мне в лицо». Дальше почерк становился неровным, сбивчивым. Степан описывал, как пытался добиться правды, как ходил по инстанциям, но везде натыкался на стену.

Аркадий, видимо, всё продумал и всех подкупил. Я читала и не могла поверить. Та квартира, в которой я сейчас сидела, та самая, которую Полина хотела продать, чтобы закрыть свою ипотеку, это и была та самая квартира, которую украли у отца моего мужа.

Но как она снова оказалась в нашей семье? Игорь никогда ничего такого не рассказывал. Он говорил, что они с матерью получили её от государства после того, как отец пропал. Неужели он не знал правды? Или знал, но молчал? Ответ нашёлся на следующих страницах.

Степан писал, что Аркадий, видимо, испугавшись последствий, пришёл к нему. Он не вернул квартиру, нет. Он поставил условия.

Он сказал, что на меня заведено дело о хищении на заводе. Буквы плясали перед глазами. Сказал, что если я не исчезну, меня посадят на долгие годы.

Он угрожал Клавдии и маленькому Игорю. Сказал, что если я останусь, он сделает их жизнь невыносимой. А если я уеду и никогда не вернусь, он оставит их в покое и через несколько лет перепишет квартиру на Клавдию, как будто она получила её от государства, как вдова пропавшего без вести.

Он давал мне слово. Это был чудовищный выбор. Либо тюрьма и позор для семьи, либо исчезновение, которое позволит им жить спокойно и получить обратно свой дом.

И Степан выбрал второе. Он выбрал свою семью, пожертвовал собой. В последних записях он описывал, как тайно готовил этот схрон в лесу, как переносил сюда свои самые ценные вещи — этот дневник, единственное доказательство его невиновности, фотографии любимой семьи и ту самую деревянную птичку, первую игрушку, которую он вырезал для своего сына.

«Я не знаю, вернусь ли когда-нибудь», — писал он на последней странице. «Может, пройдут годы, и всё изменится. Но если кто-то найдёт эти записи, знайте.

Я, Степан Орлов, честный человек. Я любил свою жену и сына больше жизни. А Аркадий — вор и негодяй.

Пусть Бог будет ему судьёй». На этом записи обрывались. Я сидела в оглушающей тишине пустой квартиры.

Мир перевернулся. Мой муж, Игорь, прожил всю жизнь в доме, который был украден у его отца, и, возможно, даже не догадывался об этом. А его мать, Клавдия, знала ли она? Скорее всего, да.

И жила с этой страшной тайной до конца своих дней, боясь навредить сыну. А я? Я теперь была единственной хранительницей этой правды. Я поняла, почему так отчаянно цеплялась за эту квартиру.

Это была не просто прихоть. Это подсознание. Память рода не давала мне совершить ошибку.

Продать этот дом означало предать память Степана. Растоптать его жертву. И я знала, что должна сделать…