Прийшовши на кладовище до давно загинувшого сина, невтішна жінка побачила біля могили маленького хлопчика, який щось нашіптував і плакав

Меня больше нет. Не находила Людмила поддержки и в окружающих. Раньше, до трагедии, она была общительной женщиной.

У неё было много друзей, просто знакомых. Она никогда не была одна. Казалось бы, и после произошедшего не должна она была остаться в одиночестве.

Но осталась. Поначалу, только узнав о постигшем Людмилу большому горе, люди кинулись было к ней. Им хотелось поддержать, предложить помощь, выразить своё сочувствие.

Но вместо молодой и красивой, доброжелательной и умной Людочки их встретила высохшая, нелюдимая старуха. Это было совершенно объяснимо. У человека такое горе.

Люди не знали, что делать с этим, как вести себя. Конечно, у многих тоже случались в жизни разнообразные беды. Многие переживали потери.

Но она была сейчас в состоянии полного крушения мира. Ей никто не нужен был в эти страшные моменты. «Да-да, спасибо, хорошо, всё в порядке, я слышу», — говорила она, отворачивалась, уходила в себя.

Изменить ничего было нельзя. Окружающие поняли, что они не могут ничем помочь. Более того, Людмила сейчас не в состоянии принимать никакую помощь.

«Зря мы, наверное, её мучаем», — сказал кто-то. «Лучше её оставить в покое. Пусть сама переживёт всё происходящее.

А уж потом…» Что будет потом, неизвестно. Но люди решили не мучить её своим сочувствием, уговорами и убеждениями. А ещё некоторые считали, что горе заразительно.

Ведь все её подруги тоже были матерями. У всех были дети примерно такого же возраста, со своими увлечениями, зачастую тоже несущими опасность. Им было страшно попадать в этот круг беды, которым была невидимо обведена Людмила.

Она осталась одна в этом кругу и ничуть не огорчалась этому. Одной было спокойнее. Через некоторое время после похорон она вышла на работу, постаравшись хотя бы внешне привести себя в порядок.

Но Людмила стала другой. Настолько другой, что её не узнавали те, с кем она была знакома много лет. Не только внешне изменилась и обездолинная мать.

Характер её стал совсем другим. Она исправно выполняла свои обязанности, не допускала ошибок. В этом всё было по-прежнему, но вот в остальном… Людмила понимала, что сотрудникам тяжело смотреть на неё, тяжело находиться рядом.

Ведь они продолжали жить. У них были свои дела, свои радости. Коллектив преимущественно женский, а женщины, хочешь не хочешь, должны были во время работы упоминать свои личные, домашние дела и проблемы, говорить о детях, о мужьях, иногда шутить и смеяться.

Но при ней всё это было немыслимо. Коллегам казалось кощунственным вести себя, как прежде, при человеке, который потерял, кажется, всё. Ей уже никогда не придётся говорить ни о детях, ни о муже, ни то, что смеяться.

Она не улыбалась с тех пор, как не стала её сына. Людмила и сама понимала, насколько осложняет жизнь людей, которые всегда были приятны ей. Сама она ничего изменить не могла.

Конечно, ведь её горе останется с ней, и она останется такой навсегда. Но она не должна портить людям настроение, не должна менять к худшему обстановку на работе. Поэтому пошла к начальнику и попросила перевести её в диспетчерскую.

— Зачем же это? — пряча глаза, сказал начальник. — Вы со своими обязанностями справляетесь, к тому же зарплата там гораздо меньше. Мне хватит, — ответила Людмила, которая стала очень немногословной.

— Сами понимаете, и мне тяжело, и всем тяжело, когда я со всеми. — Может, этого зря. Говорят, наоборот, когда горе, его легче переживать вместе со всеми, — пытался убедить начальник.

Но и он всё прекрасно понимал, и потому без дальнейших разговоров подписал заявление. Отныне Людмила сидела одна в небольшой комнатушке, отвечала на телефонные звонки, выдавала ключи, принимала документы. Это было тяжелее.

Но даже мысли о том, чтобы перевестись обратно в коллектив, не возникало. Брала с собой книжку и читала. Нехудожественную литературу — нет.

Там в любом случае были рассказы о любви, о счастье, о материнстве. Это было слишком невыносимо. Начала читать исторические книги.

Сведения о далёком прошлом всё же утешали. Много событий происходило в мире и до того, как жила она, до того, как жил Дима. Люди страдали, умирали, а мир продолжал жить дальше.

Только у неё, у Людмилы, не было никакого «дальше». Она сидела в крошечной коморке, похожей на гроб, куда сама заточила себя заживо. Раньше здесь работала другая пожилая женщина, весёлая и общительная, и возле диспетчерской частенько толпился народ.

Каждому хотелось поболтать с ней. Теперь же любой, наткнувшись на потухший взгляд Людмилы, спешил скорее уйти прочь. После работы она шла домой — в пустую и мёртвую квартиру, которая тоже неуклонно превращалась в склеп.

А потом Людмила как-то нечаянно поняла, что есть там и уголок, в котором ещё сохранилась жизнь. Вот это Димочкина комната. В ней словно остался дух ушедшего навсегда молодого хозяина.

Всё здесь было так, как оставил Дима. Книги, конспекты, карандаши, диски, ещё какие-то вещи, назначения и названия которых мать так и не знала или забыла. Она старалась не прикасаться ни к чему, лишь бы не спугнуть этот дух Димы.

Раз в неделю осторожно смахивала пыль с горизонтальных поверхностей, проходилась по паласу пылесосом, и всё. А вечерами, часами просиживала в этой комнате, беседуя с сыном, как с живым. И как было ей не радоваться своему одиночеству.

Ведь, узная, кто-то об этом её пристрастии, решили бы, что она сошла с ума. Заставили бы лечиться, чего доброго решили бы разобрать всё в Диминой комнате. Об этом даже думать было страшно.

Нет, там всё останется, как есть, и сын останется там. Она не сошла с ума. Просто он единственный человек, с которым она может разговаривать.

Да, он не может отвечать, но Людмила уверена, что он слышит её и присутствует где-то рядом. Даже на кладбище, куда она тоже ездила почти каждую неделю, она не чувствовала такого единения с сыном. Там он всё-таки был мёртвым, а здесь остался живым.

Вероятно, именно он помогал ей выжить, опомниться, прийти в себя, просто не одичать окончательно в своём горе. Вечерами, одиноко насидевшись в своей диспетчерской, она спешила домой, чтобы поговорить с сыном, рассказать ему обо всём, что происходило с ней днём, пожаловаться, спросить совета. Да, она не получала ответа.

Она не сошла с ума, не слышала голосов, не видела призраков, но всё же ей было легче хотя бы от такого способа взаимодействия с миром. Других, казалось, не осталось совершенно. Прошёл год, потом второй.

О том, какое несчастье постигла Людмилу, многие начали понемногу забывать. Их жизни не стояли на месте. А те, кто не знал её раньше, и вовсе не знали, почему вечно так мрачна нелюдима сидящая в диспетчерской женщина.

— Как увижу её, у меня настроение портится, — капризно сказала как-то молодая сотрудница. — Неужели хотя бы ради работы с людьми нельзя лицо попроще сделать? — Вроде не такая и старая, — ответила ей подружка. — Но ты знаешь, говорят, у неё вроде кто-то умер.

У всех кто-нибудь умирает. Я сама сколько родственников схоронила. У меня и бабушка любимая умерла, и дядя, папин брат прошлым летом.

Ну и что? Поплакала, и живу себе дальше. Никому настроение не порчу своей кислой миной. Людмила услышала этот разговор.

Может, он и вёлся для того, чтобы она была в курсе. Тяжело вздохнула. Её по-прежнему не отпускало горе.

Если удавалось иногда на какую-то минуту забыть о сыне, то возвращение к мыслям о нём приносило ещё большую боль. Она сама была бы рада отвлечься, забыться. В какой-то момент, собираясь на работу, вдруг решительно отложила чёрную блузу.

После смерти сына она всегда ходила в чёрном. Вытащила из шкафа что-то прежнее, не цветное, не яркое, но и не чёрное. Надела.

Оказалось, что одежда тоже может повлиять и на настроение, и на выражение лица. Но… Имеет ли она право забыть свой траур? Не оскорбит ли она этим память сына? Не покажет ли людям, что она готова к жизни? Ведь она не была готова. Однако с этого дня Людмила несколько изменилась.

Она решила, что не имеет права быть пугалом для людей и портить им настроение. «Я не старая ещё», — подумала женщина. «А окружающие, вполне возможно, называют меня бабой-ягой или ведьмой.

И вот этим своим видом я, возможно, как раз и оскорбляю память сына. Едва ли он был бы рад, если бы знала, во что превращается его мать. Он ведь так любил, когда я хорошо выгляжу».

Вечером, конечно, поговорила об этом с Димой. «Как думаешь, сынок, не стоит ли мне немножко подкрашиваться перед работой?» — спросила вслух и вздрогнула. Голосов не было, но на подоконник вдруг на секунду села небольшая птичка…