«Не віддам! Це все, що в мене є!» — закричала сирота-посудомийка, притискаючи до себе спортивну сумку. Багатий директор ресторану був упевнений, що спіймав злодійку, але коли побачив, ЩО всередині, ЗАВМЕР на місці

«Ты прописана, работаешь, живешь здесь». «Но я хочу, чтобы ты знала: для меня вы с Василисой — не просто соседки или сотрудницы с ребенком». «Вы стали моей… семьей».

Он запнулся на этом слове, затем заговорил увереннее: «Я люблю вас… обеих». Надежда подняла голову, ее глаза встретились с его — без страха, без неуверенности, с тем новым чувством, которое постепенно росло между ними все эти недели. «Я тоже», — прошептала она.

Их губы встретились в первом, осторожном поцелуе. Поздно вечером Кирилл созвал совещание. Дмитрий раскладывал документы, Марат что-то быстро записывал, Павел Дубровский, шеф-повар и бывший военный, молча слушал, изредка вставляя меткие замечания.

«Сегодняшнюю битву мы выиграли», — сказал Дмитрий. «Но Бутенко не остановится. Снос барака без законных оснований, подделка документов — это серьезно, но недостаточно.

Нам нужно большее». «Я подключу областные СМИ», — кивнул Марат. «И коллег из столицы.

История с попыткой отъема ребенка у матери вызовет резонанс». «Мы должны ударить первыми», — Павел говорил тихо, но веско. «Бутенко загнан в угол.

Такие люди опасны в отчаянии». Надежда, впервые с начала их противостояния, сама включилась в обсуждение. «У Георгия есть еще документы.

Он боится их передать напрямую, но сказал, что спрятал в тайнике в парке». «Завтра я встречусь с ним и заберу». Кирилл хотел возразить, но увидел решимость в ее глазах.

Это была уже не та испуганная девушка, которую он встретил в бараке. Надежда изменилась, стала сильнее, увереннее в себе. «Только не одна», — сказал он.

«Я пойду с тобой». «Мы», — она мягко поправила, беря его за руку, — «пойдем вместе». Серый рассвет застал Дмитрия Ковальского за работой.

Стопка юридических документов, покрытая его острым нервным почерком, росла с каждым часом. Красные от недосыпа глаза слезились, но руки продолжали выводить строку за строкой: экстренный иск был его оружием в битве за чужую судьбу. Когда синеватый Estamos утра прорезал жалюзи, Дмитрий поднял телефонную трубку.

Номер Ивана Петровича Соколова, старого друга его отца, хранился в памяти на случай, который никогда не должен был наступить. «Иван Петрович, простите за ранний звонок». «Это Дмитрий Ковальский.

Да, сын Алексея Михайловича». «У меня экстренное дело: речь о ребенке, которого пытаются отнять у матери по сфабрикованному делу». В то же самое утро жители города, открывшие свежий выпуск «Городского вестника», увидели на первой полосе заголовок, набранный крупным шрифтом: «Империя на костях: как заместитель мэра уничтожает судьбы простых людей».

Статья Марата Искандерова, занимавшая целый разворот, пестрела фотографиями документов, схемами финансовых потоков и свидетельствами очевидцев. К полудню городской суд гудел, как растревоженный улей. В зале заседаний яблоку негде было упасть: журналисты, активисты, просто неравнодушные горожане заполнили все свободные места.

Кирилл и Надежда сидели в первом ряду, их руки сплелись в крепком замке — два человека, сросшиеся в противостоянии общей беде. Она, бледная, но с поднятой головой, лишь сжатые губы выдавали напряжение. Он, внешне спокойный, но в глазах полыхал тот внутренний огонь, что не гаснет даже в самую черную ночь отчаяния.

Когда судья объявил начало заседания, Дмитрий вышел вперед с папкой документов под мышкой. Его выступление было лаконичным, но убийственно точным: каждое слово, каждая цифра, каждая дата били по имиджу Бутенко, как тяжелые снаряды по осажденной крепости. «Ваша честь, перед нами не просто дело о соответствии матери требованиям опеки.

Перед нами картина систематического преследования человека, осмелившегося противостоять коррупционной схеме», — голос Дмитрия звенел в притихшем зале. «И я прошу пригласить свидетеля, который подтвердит наше обвинение». Георгий Пашкевич вошел в зал, сутулясь и глядя в пол.

Но что-то неуловимо изменилось в нем: может, чуть выше поднятая голова, может, тверже поставленная нога. Он сел на место свидетеля, расправил плечи и заговорил тихо, но отчетливо: «Я, Пашкевич Георгий Владимирович, был непосредственным участником и свидетелем махинаций, организованных Бутенко Николаем Дмитриевичем.

Цель — принудительное выселение жильцов барака номер 13 для получения земельного участка под коммерческую застройку». С каждым словом его голос становился увереннее. Он говорил о поддельных актах, о срежиссированных авариях в бараке, о давлении на жильцов.

И, наконец, о личном. «Я…» — его голос дрогнул, взгляд на мгновение метнулся к Надежде. «Я также подтверждаю, что Ярцева Надежда Викторовна подвергалась особому давлению из-за нашего знакомства.

Я являюсь…» Он сглотнул. «Биологическим отцом ее ребенка, от которого ранее отказался». «Попытка отнять ребенка — это месть Бутенко за то, что Надежда отказалась покинуть барак, а позже стала свидетелем по делу о коррупции».

Бутенко, сидевший напротив с каменным лицом, вскочил. «Ваша честь, это клевета». «Мой помощник находится под давлением, его заставили».

Судья холодно посмотрел на него. «Садитесь, гражданин Бутенко». «У вас будет возможность выступить».

Когда очередь дошла до Надежды, зал затаил дыхание. Она поднялась медленно, будто несла на плечах невидимую тяжесть — тяжесть пережитых месяцев страха и неопределенности, тяжесть ответственности за крохотную жизнь, доверенную ей судьбой. «Я не умею красиво говорить», — начала она, и ее негромкий голос дрогнул…