«Не віддам! Це все, що в мене є!» — закричала сирота-посудомийка, притискаючи до себе спортивну сумку. Багатий директор ресторану був упевнений, що спіймав злодійку, але коли побачив, ЩО всередині, ЗАВМЕР на місці
…раздался тихий писк, перешедший в плач. Кирилл застыл, не веря своим ушам. Надежда на мгновение закрыла глаза, а когда открыла их, в них стояли слезы.
«Вы довольны?» — спросила она тихо. «Теперь отстанете от меня?» Осторожно, не сводя глаз с Кирилла, она расстегнула сумку. В мягком свете фонаря он увидел крохотное личико спящего младенца, закутанного в несколько одеял.
«Я…» Кирилл растерялся, не зная, что сказать. «Это твой ребенок?» «Нет», — огрызнулась Надежда, а затем добавила уже тише, — «конечно мой». «Василиса!» «Но почему ты…» «Что почему?» В ее голосе звенела боль.
«Почему не сидела дома с ребенком?» «Потому что на работу выйти надо было, иначе с голоду помрем». «Почему никому не сказала?» «Потому что уволили бы». «Почему в садик не отдала?» «Потому что туда только с трех лет берут».
Кирилл молчал, ошеломленный. «Послушайте», — Надежда заговорила быстро, лихорадочно. «Она никому не мешает.
Я хорошо работаю. Она спит в подсобке, я захожу только покормить. Никто даже не замечает.
Пожалуйста, не выгоняйте меня». «Надежда», — Кирилл сделал шаг вперед. «Я не за этим пришел.
Давай зайдем внутрь и поговорим спокойно». На улице холодно, снег идет. Девушка колебалась, прижимая к груди сумку с ребенком.
Потом молча кивнула и открыла дверь барака. Ветхая дверь открылась с таким надрывным скрипом, будто давала понять: здесь вам не рады. Кирилл переступил порог и застыл, пропуская глазами скудное пространство комнаты.
Тусклый свет единственной лампочки под потолком вырывал из полумрака кривые очертания нищеты. Спертый воздух казался осязаемым — смесь отсыревших стен, застарелой пыли и сладковатого запаха детской присыпки. В углу потолка расплывалось бурое пятно — след недавней протечки.
Оконная рама, укутанная полиэтиленом и тряпками, пропускала сквозняк, от которого дрожало пламя самодельной свечи на столе. «Проходите», — Надежда неловко указала на единственный стул с облупившейся краской. «Только осторожнее, здесь пол немного…»
«Проваливается». Кирилл сделал шаг и почувствовал, как прогнулась доска под ногой. Он незаметно перенес вес на другую ногу и огляделся внимательнее.
Все имущество умещалось в поле зрения: узкая железная кровать, тумбочка, колченогий стол, детская кроватка из потертого ДСП. Надежда бережно достала из сумки ребенка, завернутого в несколько одеял. «Это Василиса», — произнесла она тихо, но с какой-то затаенной гордостью.
«Ей два месяца». Кирилл невольно подался вперед. Из кокона одеял выглядывала кругленькая мордашка с неожиданно яркими, внимательными глазами.
Малышка, несмотря на убогость обстановки, выглядела на удивление здоровой и ухоженной. «Она красивая», — неуклюже сказал Кирилл, не зная, как реагировать. «В мать пошла», — раздался хриплый голос за спиной.
В дверном проеме стояла невысокая старушка в вязаной кофте поверх байкового халата. Огромные очки в роговой оправе делали ее похожей на удивленную сову. «Не в отца, и слава богу».
«Зинаида Петровна», — торопливо представила соседку Надежда. «Она иногда помогает мне и присматривает за Василисой, когда хорошо себя чувствует. К сожалению, часто давление скачет, и мне приходится присматривать за соседкой».
Старушка приблизилась к Кириллу, почти уткнувшись стеклами очков ему в лицо. «А директор, значит?» Она прищурилась. «С проверкой пожаловал?
Выгонять нашу девочку собрался?» «Нет, что вы, я просто…» «Ой, директор хороший попался», — удовлетворенно кивнула Зинаида Петровна, не дослушав. «Сразу видно. Не то что эти голубчики от Бутенко».
Она развернулась к Надежде. «Я за солью зашла, доченька. И не говори, что отдашь последнюю.
У меня пенсия послезавтра, верну». Надежда молча достала из тумбочки пачку соли и протянула соседке. Та благодарно кивнула и, шаркая тапочками, направилась к двери, но остановилась на пороге.
«Я, кстати, решила продать свою комнату этому демону, пущай подавится», — сказала она будничным тоном, словно сообщала о погоде. «К сестре в Калинов уеду». «Устала биться, как рыба об лед».
«Сколько?» — тихо спросила Надежда. «Семьсот тысяч». «Говорят, дешево отдала», — старушка горько усмехнулась.
«А что делать? Бутенковские сказали: или сейчас по-хорошему, или потом вообще ничего не получишь. Барак-то под снос пойдет». «Ваш барак хотят снести?» —
удивился Кирилл. «А то!» — кивнула Зинаида Петровна. «Золотая земля, центр почти.
Бутенко уже почти все квартиры скупил. Методы-то какие: то отопление отключат, то электричество, то еще какой-нибудь потоп устроят. А еще бумажки всякие подсовывают, мол, барак аварийный, выселяться надо.
Тьфу!» Она махнула рукой и вышла, оставив после себя звенящую тишину. В этот момент свет моргнул и погас. Надежда, будто ожидавшая этого, спокойно чиркнула спичкой, зажигая еще одну свечу.
«Электричество часто вырубается», — пояснила она. «Особенно в морозы или когда снег идет». Кирилл смотрел на пляшущее пламя свечи, осознавая бездну между его благополучной жизнью и этим барачным существованием.
«Надежда», — начал он осторожно. «Почему ты не продашь комнату, как Зинаида Петровна?» Молодая женщина усмехнулась, укачивая засыпающую Василису. «За эти деньги я смогу купить только такую же конуру где-нибудь на окраине, куда автобусы раз в час ходят».
Она покачала головой. «Как я буду на работу ездить?» «Нет, нельзя мне сейчас срываться». Свеча отбрасывала мягкий свет на ее усталое лицо, делая его старше и одновременно беззащитнее.
«Я из детдома», — вдруг сказала она, глядя в окно, где продолжал падать снег. «Родители сгорели, когда мне пять было». «Напились, уснули с сигаретами».
«От дома ничего не осталось, только я выжила, соседка вытащила». Она говорила без надрыва, словно повторяла много раз заученный текст. «А когда восемнадцать исполнилось, дали этот номер люкс», — она обвела рукой комнату, — «и сказали: “Живи как хочешь”».
Он вдруг ясно представил эту картину: юная Надежда с казенным чемоданчиком, впервые переступающая порог этой убогой комнатушки. Одна, без родных, без поддержки, без перспектив. «Зато всему научилась», — словно прочитав его мысли, сказала она.
«Могу готовить из ничего, выживать на копейке и не пить никогда». Это «никогда» она произнесла так твердо, что сомнений не оставалось: алкоголь в ее жизни — табу. «Послушай», — Кирилл решился, — «вам нельзя здесь оставаться».
«Это…» Он замялся, подбирая слова, которые не звучали бы как оскорбление, «не подходит для ребенка». «У меня трехкомнатная квартира, я живу один. Перебирайтесь ко мне, хотя бы временно».
«Нет», — отрезала Надежда. «Я не могу». «Это…»
«Неправильно». «Что неправильно?» Он почувствовал раздражение. «Жить с младенцем в этой развалюхе с плесенью и крысами — это правильно?» «Я не хочу быть обязанной», — ее голос дрогнул. «Я все сама».
Кирилл на мгновение онемел от этой юношеской гордости посреди такой нищеты. «Знаешь», — вдруг сказал он, глядя мимо нее, — «когда бабушка забрала меня от родителей-алкоголиков, я тоже хотел быть независимым». «В десять лет считал, что должен сам заработать на еду и одежду.
Газеты разносил, в кафе и всяких забегаловках подрабатывал за тарелку супа». Он помолчал, вспоминая. «А потом бабушка сказала мне: “Кирюша, одной гордостью сыт не будешь”»…
