* На мой 63-летний юбилей сын привез меня в деревню, высадил у разваленного дома и сказал…
На том конце провода повисла мертвая тишина. Такая же мертвая, как в этой деревне. Я слышала только его тяжелое, прерывистое дыхание.
Он не ожидал этого. Он думал, я ничего не знаю. Он думал, это просто обида, просто спектакль.
А это оказался приговор. «Мама», — прохрипел он наконец, и в голосе его появилась жалкая, заискивающая нотка. «Мамочка, это, это все не так.
Это ошибка. Недоразумение. Мы все объясним.
Давай ты все отменишь, а? Отзови все эти бумаги. Мы приедем, поговорим. Приезжайте», сказала я. «Правда?» В его голосе прорезалась надежда.
«Ты все отменишь?» «Нет». Я сказала, «Приезжайте. Я жду вас».
Я нажала отбой. Все. Теперь они знают.
Они знают, что это не каприз. Это не обида. Это война.
И они знают, что я знаю их самый страшный секрет. Теперь их паника превратится в отчаяние. А отчаяние толкает людей на самые безумные поступки.
Я спустилась с холма. Ночь была темной, но я шла уверенно. Я знала, что они приедут.
И я была готова. Они приехали на следующий день, ближе к полудню. Я услышала их задолго до того, как увидела.
Рев мотора, который яростно и неуместно рвал тишину этой сонной деревни, и визг тормозов у самого моего дома. Пыль взметнулась столбом, накрывая кусты дикой смородины. Я не сдвинулась с места.
Я сидела на том же крыльце, на которое меня выбросили несколько дней назад, и чистила старым ножом молодую картошку, которую нашла в заросшем огороде. Несколько крошечных, размером с перепелиное яйцо, клубней. Мой обед.
Дверцы машины хлопнули почти одновременно. Дима выскочил первым. Бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами.
На нем была дорогая рубашка, но она была помята, словно он в ней спал. За ним, медленнее, выплыла Ольга. Ее лицо было отекшим, макияж размазан, но она все еще пыталась держать голову высоко, с тем выражением брезгливого превосходства, которое стало ее второй натурой.
Они остановились в нескольких шагах от крыльца, глядя на меня. Я не подняла головы, продолжая аккуратно срезать тонкую кожуру с картофелины. Этот простой, монотонный труд заземлял меня, не давал эмоциям взять верх.
Я была не участником драмы, а зрителем. «Мама», — начал Дима. Голос его был хриплым, умоляющим.
Он сделал шаг вперед, протягивая руки, словно хотел меня обнять. Я не отстранилась, просто продолжала смотреть на свои руки. «Мамочка, что же это такое? Зачем ты так с нами?» Я положила очищенную картофелину в миску с водой и взяла следующую.
«Я ждала вас», — ответила я, не глядя на него. Эта простая фраза, видимо, сбила его с толку. Он ожидал криков, упреков, слез.
Чего угодно, но не этого ледяного, отстраненного спокойствия. «Мы, мы приехали поговорить», — замялся он. «Мам, это все какое-то жуткое недоразумение.
Мы же семья. Семьи должны помогать друг другу, а не судиться». Он говорил заученные слова, правильные, но пустые.
В них не было ни капли искренности, только страх. Страх потерять все то, что он считал своим по праву. Тут терпение Ольги лопнуло.
Она шагнула вперед, оттесняя Диму. «Хватит этого цирка!» — прошипела она, и ее лицо исказилось от злобы. «Вы что, совсем из ума выжили на старости лет? В глуши своей одичали? Какое вы имели право блокировать наши счета? Кто вам дал такое право?» Она почти кричала.
Ее голос, тонкий и неприятный, бил по ушам. «Ты хоть понимаешь, что ты наделала?» Продолжала она, тыча в мою сторону пальцем с идеальным маникюром. «Ты нас позоришь.
Нам пришлось отменить заказ на кухню. Отменить. Люди смеются над нами.
А мне, мне нельзя волноваться. Врач запретил. Я ребенка ношу, твоего внука или внучку.
А ты нас в нищету вгоняешь». Она бросила свой главный козырь – беременность. Раньше одно это слово заставило бы меня забыть о себе и броситься выполнять любую их прихоть.
Но не сейчас. Лед в моей груди даже не дрогнул. Я медленно подняла на нее глаза.
Просто посмотрела. Долго, внимательно, не мигая. Как смотрит на незнакомый, неприятный предмет.
Мой взгляд заставил ее осечься. Она сбилась, замолчала, но тут же опомнилась, ее лицо снова налилось краской. Дима подхватил, вновь пытаясь играть роль миротворца.
«Мам, ну правда. Ольга права, ей нельзя нервничать. Пожалуйста, давай все решим по-хорошему.
Мы обиделись ты, мы понимаем. Мы виноваты, погорячились. Может этот дом – не самый лучший подарок.
Но мы все исправим. Все вернем. Только позвони своему этому юристу.
Скажи, что ты передумала. Прямо сейчас. Вот, возьми мой телефон.
Он протянул мне свой блестящий смартфон. Словно это было так просто. Позвонить, и вся их ложь, все их предательство исчезнет, сотрется, как надпись на песке.
Я положила нож и последнюю картофелину в миску. Вытерла руки о старый фартук. И медленно встала.
Я оказалась с ними на одном уровне. Они стояли на земле, я – на ступеньку выше, на своем крыльце. «Вы хотите, чтобы я все отменила?» Спросила я тихо.
«Да. Да, мамочка». С готовностью закивал Дима.
Ольга смотрела на меня с вызовом, жуя губы. «Чтобы я снова отдала вам свою пенсию». «Свою квартиру?» «Свою жизнь?» «Мама, не утрируй».
Поморщился Дима. «Квартира наша общая. И мы бы о тебе заботились.
Всегда». «Как вы заботились обо мне, когда я болела?» Спросила я, и мой голос стал еще тише. Но в наступившей тишине он прозвучал оглушительно.
Они замерли. Я перевела взгляд на Ольгу. Она инстинктивно сделала крошечный шаг назад.
«Я все помню, Оленька», – сказала я, – впервые за много лет назвав ее так, как она любила. Я помню, как ты сидела у моей кровати. Я помню твои заботливые руки.
И я помню бумаги, которые ты мне подсовывала. Говорила, что это для налоговой. Для ЖЭКа.
Чистая формальность. Лицо Ольги стало белым как полотно. Ее спесь, ее ярость.
Ее уверенность, все это стекло с нее, как плохой макияж под дождем. Остался только голый, животный страх. Дима смотрел то на меня, то на жену, ничего не понимая…
