* На мой 63-летний юбилей сын привез меня в деревню, высадил у разваленного дома и сказал…

«Что, нет? Ты не можешь или не хочешь?» В его голосе послышалось недоумение. «Разбирайтесь сами», – сказала я. И нажала на кнопку отбоя. Я опустила телефон и долго смотрела на темнеющий сад.

Я больше не злилась. Я чувствовала только холодное, праведное спокойствие. Они сами вынесли себе приговор.

Они сами назвали вещи своими именами. Они думают, что это мой маленький, жалкий бунт. Мой спектакль.

Они даже представить себе не могут, что это не спектакль. Это – занавес, и он опускается прямо сейчас для них. Дни шли, сливаясь в один бесконечный, но осмысленный труд.

Я перестала считать, какой сегодня четвертый или пятый. Какая разница? Здесь, в этой тишине, время измерялось не числами в календаре, а сделанными делами. Выметенный пол.

Ведро чистой воды. Первая робкая топка печи, от которой по дому поплыл забытый, уютный запах тепла и дыма. Мой гнев, тот холодный гнев, что родился на пыльной дороге, улегся.

Он не исчез, нет. Он просто осел на дно души, как тяжелый, плотный иней, став моим фундаментом. Я больше не думала о них, о Диме и Ольге.

Я думала о себе. Оказалось, это очень непривычное и странное занятие. На второй день я решила исследовать чердак.

Поднялась по шаткой приставной лестнице, ожидая увидеть только хлам и паутину. Так оно и было. Но в самом дальнем углу, под слоем старых мешков, я нашла небольшой деревянный сундучок.

Не запертый. Я сдула с него пыль, которая тут же взметнулась в солнечном луче, пробивавшемся сквозь дыру в крыше, и подняла тяжелую крышку. Внутри, на пожелтевшем от времени ситце, лежали аккуратные стопки писем, перевязанные бечевкой, и толстый альбом в бархатной обложке.

Я спустила его вниз, села на крыльцо и открыла. На меня смотрели лица давно ушедших людей. Серьезные мужчины в гимнастерках, женщины в простых платках, круглолицые дети.

Свадьбы, проводы в армию, просто фотографии в поле. Целая жизнь, прожитая в этом доме, смотрела на меня с выцветших карточек. Я не знала этих людей.

Но почему-то чувствовалось с ними странное родство. Они тоже жили, трудились, любили, растили детей на этой земле. Я перелистывала страницы и думала о своем собственном альбоме, который остался там, в городе.

Толстый синий, с нашими фотографиями с Николаем. Наша свадьба. Рождение Димы.

Его первый класс. Институт. Вот мы все вместе на море, Дима еще совсем мальчишка, строит песчаный замок.

А вот мы с Колей уже вдвоем в парке. За год до его ухода. Моя квартира, это не просто стены и метры. Это такой же альбом.

Хранилище моей жизни. Каждая чашка, каждая книга на полке, каждая царапина на паркете, это строчка в моей истории. И мысль о том, что сейчас там хозяйничают чужие по духу люди, резанула острее, чем любой упрек.

Я поняла, что сражаюсь не за имущество. Я сражаюсь за свое прошлое. За право на собственную память.

Именно с этими мыслями я, как обычно, ближе к вечеру поднялась на свой холм связи. Я решила позвонить юристу, Сергею Валерьевичу, узнать, есть ли какие-то новости. У меня не было иллюзий, я понимала, что такие дела быстро не делаются.

Но мне нужно было услышать, что процесс идет. Он ответил сразу, будто ждал моего звонка. Но голос у него был не такой бодрый, как в прошлый раз.

Какой-то напряженный. Мария Петровна, добрый вечер. Хорошо, что вы позвонили.

Я как раз собирался вас искать. Что-то не так, Сергей Валерьевич? Спросила я, и сердце, до этого бившееся спокойно и ровно, сделало тревожный кульбит. Скажем так.

Есть некоторые сложности, он подбирал слова. Я сделал предварительные запросы, как мы и договаривались. Ваше право собственности на квартиру на Крещатике неоспоримо.

Вы единственный владелец, все чисто. Но так в чем же дело? Нетерпеливо спросила я. Он помолчал. Мария Петровна, на вашей квартире висит обременение.

Слово было мне незнакомо. Что это значит? Это значит, что на вашу собственность наложены определенные ограничения. Ее нельзя продать, подарить или совершать с ней какие-либо другие сделки до снятия этого обременения.

Какое еще обременение? Откуда? Холод начал возвращаться, но теперь он был другим. Тревожным, колючим. И тут юрист сказал фразу, которая расколола мой мир на «до» и «после».

Он произнес ее тихо, почти буднично, но для меня она прозвучала как взрыв. Мария Петровна, ваша квартира находится в залоге у коммерческого банка. На нее оформлен кредитный договор на очень крупную сумму.

Я молчала. Я не могла вдохнуть. Воздух застрял где-то в горле.

В залоге? Кредит? Как? Когда? Это единственное слово, которое я смогла выдавить. Договор был оформлен восемь месяцев назад, ответил Сергей Валерьевич. Восемь месяцев.

В голове мгновенно вспыхнула картинка. Прошлая зима. Я тяжело болела, воспаление легких.

Две недели лежала с высокой температурой. Почти в бреду. Дима был на работе, а Ольга ухаживала за мной.

Она была так заботлива. Приносила бульоны, меняла компрессы, бегала в аптеку. И постоянно суетилась с какими-то бумагами.

«Мамочка, тут из налоговой пришли документы, надо подписать, пока сроки не вышли. Не вставайте, я вам сама принесу». «Мамочка, это просто справка для ЖЭКа, чистая формальность, чиркните вот здесь».

Я помню, как она подсовывала мне листы, держа их на весу. Я почти не видела, что там написано. Буквы плыли перед глазами от слабости и жара.

Я доверяла ей. Она же жена моего сына, моя семья. Я подписывала, не глядя, лишь бы она от меня отстала, лишь бы снова провалиться в спасительное забытье.

Сергей Валерьевич, мой голос дрогнул, но я взяла себя в руки. Там, там моя подпись. Да, Мария Петровна.

По документам вы лично выступали залогодателем. Подпись заверена. Но я уже запросил копии.

Есть основания полагать, что. Мне не нужно было, чтобы он договаривал. Я все поняла.

Это не было просто подделкой документов. Это было хуже. Это было предательство в момент моей абсолютной беспомощности.

Они не просто обманули меня. Они воспользовались моей болезнью, моей слабостью, моим доверием. Они смотрели, как я борюсь за каждый вздох, и в это же время хладнокровно подсовывали мне на подпись финансовую удавку.

Какая сумма? Спросила я, и голос мой звучал теперь как скрип металла по стеклу. Юрист назвал цифру. Она была чудовищной.

Сопоставимой со стоимостью самой квартиры. Деньги, которые я не видела бы, даже если бы прожила еще три жизни. Внутри меня что-то оборвалось.

Та тонкая ниточка, которая еще связывала меня с прошлой верой в людей, в семью, в сына, она не просто порвалась, она истлела. Превратилась в пепел. Я вдруг увидела все в истинном свете.

Их план был не просто выселить меня из квартиры. Нет. Он был куда более дьявольским.

Они взяли огромные деньги под залог моей жизни. Моего единственного достояния. Потратили их или собирались потратить на свою красивую жизнь, на новую кухню, на платье, на что угодно.

А потом, когда пришло бы время платить по счетам, они бы просто позволили банку забрать квартиру. А меня они заранее эвакуировали. Спрятали в этой глуши.

Чтобы я не мешала, не путалась под ногами, не узнала ничего, пока не станет слишком поздно. Этот разваленный дом, это не просто подарок. Это был мой гроб.

Место, где я должна была тихо исчезнуть, пока они доедают остатки моей жизни. Вся горечь, вся материнская обида, все сомнения, все исчезло. Их смыло волной ледяной, праведной ярости.

Это была уже не злость. Это было чувство, которое испытывает человек, увидевший абсолютное, незамутненное зло. И понявший, что он должен его остановить.

Не ради мести. Ради справедливости. Ради памяти моего мужа, который хотел защитить меня.

Ради самой себя. Сергей Валерьевич, сказала я в трубку. И мой голос был тверд, как сталь.

Я вас поняла. Делайте все, что необходимо. Поднимайте все документы.

Готовьте иски. Мы будем бороться. Я уже начал, Мария Петровна.

Я на вашей стороне. Я знаю, что вы готовы…