* На мой 63-летний юбилей сын привез меня в деревню, высадил у разваленного дома и сказал…

Пришлите мне на почту копию вашего паспорта и правоустанавливающих документов, и я начну работу. Подготовлю официальные уведомления, если потребуются. Я не могу сейчас прислать.

Я нахожусь за городом, и документов у меня с собой нет. Они все остались в квартире. Но вы можете начать? Сделать запросы в Госреестр, поднять все дела? Да, конечно.

Начать я могу немедленно. Можете на меня рассчитывать, Мария Петровна. Я на вас и рассчитываю.

Спасибо. Я опустила телефон. Холод в груди никуда не делся, но теперь он ощущался иначе.

Это был не холод отцепенения. Это был холод стали. Холод инструмента, готового к работе.

Я спустилась с холма обратно к дому. И теперь он выглядел иначе. Он больше не казался мне могилой.

Скорее, временным штабом. Тихим, уединенным местом, откуда я поведу свою бескровную войну. А в это время, я знала, в моей квартире, в моей гостиной, мой сын и его жена, вероятно, пьют шампанское.

Отмечают, как ловко они все провернули. Наконец-то избавились от старухи, говорит Ольга, делая глоток. Теперь можно и ремонт затеять.

И жить по-человечески. Они праздновали свою победу. Они и не догадывались, что только что проиграли войну, даже не зная, что она началась.

Я стояла на пороге своего нового, временного пристанища. Я впервые за много лет дышала полной грудью. И воздух, пусть и пахнущий сыростью и тленом, казался мне чистым.

Это был воздух свободы. Первые часы я просто сидела на высоком, на удивление крепком крыльце и смотрела на заросший сад. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в нежные, акварельные тона.

Воздух был густым, пах прелой листвой, влажной землей и чем-то еще, диким и незнакомым. В городе так не пахнет. В городе пахнет бензином, пылью и чужой спешкой.

Здесь же время казалось остановилось. Замерло вместе с этой заброшенной деревней. Когда совсем стемнело и холод начал пробираться под мое ситцевое платье, я поняла, что нужно действовать.

Сидением на крыльце не согреешься и не напьешься. Тот холод, что поселился у меня в груди, был внутренним, он придавал сил, но тело требовало своего. Я осторожно, нащупывая ногой доски, вошла в дом.

Внутри пахло еще гуще, пылью, мышиным пометом и старым, слежавшимся деревом. Воздух был тяжелый, неподвижный. Сквозь щели в заколоченных окнах пробивались тонкие полоски лунного света, рисуя на полу причудливые узоры.

Я достала из сумки свой старый телефон и включила фонарик. Тусклый луч выхватил из темноты печь, голландку с отбитыми изразцами, стол, покрытый толстым слоем серой пыли, и перевернутую табуретку. Я не чувствовала страха.

Только странное, деловитое любопытство. Я как будто принимала дела у предыдущего, очень нерадивого хозяина. Прошла по комнатам.

Их было две. В одной продавленная железная кровать с ржавой сеткой, в другой пусто, только в углу валялись какие-то тряпки. Пол скрипел под каждым моим шагом, но держался крепко.

Дом был старый, но построен, видимо, на совесть. Не развалился, просто уснул. Первой моей задачей была вода.

Я вышла на улицу и с фонариком обошла участок. И, о чудо, за домом, в зарослях крапивы, я нашла его. Старый колодец, с потемневшим от времени срубом и тяжелым дубовым воротом.

Цепь была ржавая, но целая. Я с трудом покрутила ручку. Что-то скрипело, стонало, но цепь пошла вниз.

И через минуту я услышала глухой всплеск. Вода. Там была вода.

Это была первая маленькая победа. Я нашла на крыльце старое оцинкованное ведро, чудом не прохудившееся, и с нескольких попыток сумела вытащить его, полное до краев. Вода была ледяной и пахла илом, но она была чистой.

Я занесла ведро в дом, чувствуя, как ноют от непривычной нагрузки мышцы спины. Следующие два дня я провела в трудах. Я не думала о Диме, не думала об Ольге.

Мой мир сузился до этого дома и участка. Я нашла в сарае старую пилу и топор. Наломала сухих веток от упавшей яблони, растопила печь.

Дым сначала повалил в избу, но потом труба прогрелась, и ровная тяга загудела, наполняя дом живым теплом. Я отыскала какие-то старые газеты и тряпки, вымыла стол и пол в одной комнате. Вода после мытья была черной.

Я натаскала из сарая сухой соломы, набила ею старый матрас, найденный на чердаке. Стало не так жестко спать. Я жила как Робинзон.

И эта простая физическая работа очищала мой разум. Каждый вечер я поднималась на свой холм, чтобы поймать сигнал, и просто смотрела на экран. Два деления.

Моя связь с миром. Я никому не звонила. Я ждала.

Я знала, что они позвонят. Это случилось на третий день. Ближе к вечеру.

Я как раз сидела на крыльце, допивая травяной чай из листьев смородины, который нашла в саду. Телефон зазвонил пронзительно и неприятно, нарушая вечернюю тишину. На экране высветился Дима.

Я дала ему позвонить еще несколько раз, прежде чем поднять трубку. Внутри все было спокойно. «Да», — сказала я. «Мам, ну наконец-то! Ты где ходишь? Я тебе уже час дозвониться не могу».

В его голосе было привычное снисходительное раздражение. «Я не хожу, Дима. Я воздухом дышу.

Здесь его много», — ответила я ровно. «Ладно, ты как там? Обустроилась?» — спросил он тоном человека, который выполняет неприятную, но необходимую формальность. — Обустраиваюсь понемногу.

Спасибо за заботу. Он пропустил мою тихую иронию мимо ушей. «Слушай, мам, тут дело такое.

У Ольги в магазине карту не приняли. Твою, дополнительную. Деньги там точно есть, я проверял утром.

Ты там не нажимала ничего случайно? Может, сбой какой-то в банке? Позвони им, а? Ах, вот оно. Первая ласточка. Первая тонкая рябь на воде их безмятежного спокойствия.

Я молчала, давая ему выговориться. «Надо, чтобы ты позвонила, сказала, что все в порядке». А то Ольга расстроилась.

Хотела себе платье купить. Я представила себе эту картину. Моя невестка в дорогом бутике протягивает мою карточку, на которую исправно ложилась моя пенсия, и видит на терминале надпись «Отказана». Ее удивление.

Потом негодование. «Как это так?» Старухин счет подвел. «Мам, ты слышишь?» Поторопил меня Дима.

«Слышу, — тихо сказала я. И тут я услышала, как он, видимо, прикрыв трубку ладонью, но не очень старательно, говорит в сторону. «Да не знаю я», — молчит, сидит. И в ответ раздался чистый, как звон разбитого стекла, голос Ольги.

Я узнала бы его из тысячи. Презрительный, шипящий. Да что с ней говорить? Спектакль она устраивает.

Характер решила показать на старости лет. Обиделась, видишь ли. Ничего, посидит там в своей глуши без копейки, быстро шелковой станет и сама позвонит.

Скажи ей, пусть не дурит, а идет и разбирается, мне это платье нужно. Потом снова голос Димы, уже тише, примирительно. Оль, ну подожди. И снова ее.

Громче, что подожди. У нас завтра замерщик по кухне приходит, а у нас коммуналка не оплачена. Сегодня СМС пришла о задолженности.

Это тоже она, что ли, со своего бабушкофона отключила? Старый маразм прогрессирует, вот что я тебе скажу. Надо было не дом ей покупать, а место в интернате подыскивать. Старый маразм.

Спектакль. Посидит без копейки. Эти слова не ранили меня.

Они были как диагноз. Окончательный и бесповоротный. Они подтвердили все, что я поняла в тот день, когда Дима оставил меня на этой дороге.

Для них я – не человек. Не мать. Я – вещь.

Функция. Неудобная, стареющая мебель, которая вдруг начала сбоить. И они не пытаются ее починить.

Они просто злятся, что она перестала работать как надо. Вся та крошечная, забитая в самый дальний угол души надежда, что я может быть слишком сурово, что я погорячилась. Вся она испарилась в этот миг.

Лед в моей груди стал тверже гранита. В трубке снова послышалось шуршание. И голос Димы вновь стал громким, обращенным ко мне.

«Мам, ты тут? Так что, позвонишь в банк?» Я сделала вдох. Воздух был прохладным и чистым. «Нет, Дима», – сказала я очень тихо, но отчетливо…