Дівчина прийшла на кладовище, побачити фото і моruлу свого ґвалтlвнukа, як раптом відчула за спиною ЦЕЙ подих
Нет, я не жалуюсь. Наказание справедливое, сказал он. А потом попросил ее.
Дайте ваш телефон, я не буду надоедать, права такого не имею. И не буду говорить вам, что ребенка, которого вы носите, не оставляйте в роддоме. Но я очень вас прошу дать знать, когда он родится.
Вы ведь правильно меня поймете, если я скажу, что это частица моего сына, какой бы он ни был. Но сыном быть не перестанет. Они обменялись телефонами.
Потом, возвращаясь домой, она думала, что не жалеет. Не о встрече с отцом того, кто так унизил и обидел ее. Не о том, что оставила свой телефон.
А спустя месяц он ей сам позвонил, поинтересовался, как у нее дела. Сказал, что завтра день рождения его покойной жены. Но он впервые за долгие годы не поедет на кладбище, лежит в больнице.
И сразу добавил. Ничего страшного, сердечный приступ, но обещают скоро выписать. А уже с утра она сама поехала на кладбище, купив четыре гвоздики.
Постояла у могилы, красивой и, наверное, при жизни счастливой женщины. Передала привет от мужа. И хотела поставить в вазу четыре гвоздики.
Но ее руки сами по себе разделили маленький букет на два. И она поставила в вазу на могилу матери две гвоздики. А еще две, стараясь не смотреть на портрет, воткнула в вазу сына.
Уходила с кладбища, ноги заплетались. И в голове. Что это было? Что я сейчас сделала? Ответ пришел оттуда, откуда она не ожидала.
Ребенок зашевелился. Он будто говорил ей, что он есть, что это ее ребенок, что он хочет в этот мир. И от нее, и только от нее будет зависеть, каким будет его мир.
От волнения у нее запылали щеки. Это была ее особая примета. Насильное волнение первыми реагировали щеки.
И пылали они долго. Этот процесс был неуправляемым. Она набрала номер телефона отца и спросила, в какой он больнице.
Тот от неожиданности не сразу ответил. Потом стал отговаривать ее. Дескать, к нему не надо ехать, у него все нормально.
Она не дослушала, отключилась. Зашла в супермаркет, купила кефир и яблоки. Она не знала, что ему можно.
И поехала в больницу. Ее пропустили. А медсестра на посту отделения улыбнулась и сказала, «Так вот почему к Алексею Ивановичу никто не приходил.
Вы сами как себя чувствуете?», спросила она, указывая на явный животик беременной. Как он обрадовался, увидев посетительницу. Пытался встать, но она не разрешила.
Потом рассмотрел ее пунцовые щеки и не знал, что сказать. Думал, наверное, что ей стыдно приходить к нему. Она ничего объяснять не стала.
Взяла чашку на его тумбочке, налила кефир и подала ему. «Пейте. Кефир, наверное, можно, да?» Он послушно выпил, оставив на дрожащих губах белые усы.
Она рассмеялась и дала ему полотенце. И куда-то пропала неловкость. И стал ей этот человек дорог.
И она чуть не призналась, что сегодня первый раз почувствовала, как толкается маленький человечек, к которому у нее нет больше ненависти. Он еще неделю лежал в больнице. Она приходила каждый день.
Узнала, что Алексею Ивановичу можно бульон, и каждый день приносила свежий. И радовалась, что он выпивал всю чашку. Она и на его выписку приехала.
Вызвала такси, и они поехали к нему домой. Там она отправила его смотреть телевизор, а сама сделала ревизию в холодильнике и приготовила еду и на сегодня, и на завтра. Она еще раз увидела фотографию той женщины, которая была тут хозяйкой.
Потом еще одно. На ней счастливая семья. И мальчишка лет пяти…
